ОГЛАВЛЕНИЕ

ДОРОГА К ХРАМУ НАРЕКАЦИ

опыт переводческого самоотчета

И чтобы слово мое, многократно повторяемое,
Не перешло в суесловие
И тем самым не стало еще плачевней…
- Григор Нарекаци

* * *

«Книга скорбных песнопений» – величайший памятник духовной поэзии армянского средневековья. Созданная на рубеже X – XI веков ученым монахом Григором Нарекаци (951 – 1003) «Книга скорби» (другое общепринятое название) была канонизирована и по сегодняшний день входит в состав армяно-григорианского богослужения. В XX веке начинается «вторая» жизнь «Книги скорби», связанная с «открытием» и освоением ее современным атеистическим сознанием. Неоднократно уже переводившаяся на русский язык «Книга скорбных песнопений» трактуется с позиции новой идеологической установки, сориентированной на эстетическое, психологическое и социально-нравственное прочтение.

* * *

«Скорбные песнопения» первоначально записаны сплошным текстом, построчное деление относится к позднему времени и допускает различные версии. Отмечается «усложненный синтаксис», насыщенность аллитерациями и отдельные созвучия, которые приобретают значение специального приема в 26 главе, обращенной к Богоматери, где «самый лучший способ показать нашу печаль – это каждую строчку закончить одним и тем же созвучием, от этого еще горестней песнь о тяжких волнениях». Притом очевидно, на форме нет доминирующей рефлексии, поскольку это поэзия не в нынешнем понимании, а литургическая, духовная. Суть ее не в эстетическом самовыражении, а в выражении бытийственных смыслов.

Я искал соответствующую форму, способную передать интонации «скорбного песнопения» и смысловой пафос оригинала.

От стиха «регулярного» пришлось отказаться. Я желал избежать налета классичности. Таковая грешила бы против подлинного контекста творческой мысли Нарекаци. Истины ради хотелось выдержать грань между в сегодняшнем понимании гениальным поэтом и поэтическим гением средневекового монаха, для которого «Бог», «Страшный суд», «грех», «спасение» – не поэтические метафоры, а сама реальность. «Оклассичевание» Нарекаци, мало сказать, чревато обеднением и искажением, но – подменой духовного содержания эстетическим суррогатом.

Другая крайность – стилизация архаичности или же – примитива, предопределяющих впечатление «ненастоящести» формы с оттенком некоторой снисходительности современного человека к средневековому автору.

Я выбрал акцентный стих, но не традиционный, с равным количеством в строках «ударных» слов, а опыт гармоничных сведений разноударников. При этом ритмическая разомкнутость опирается на отчетливую мелодическую основу – вариации сочетаний трехдольных стоп с дольными паузами или добавочными слогами. Так, например, строка: «Господь милосердный, да сбудется и те-перь…» не допускает варианта – «Господь милосердный, да свершится и теперь…», где ощутим мелодический сбив.

Быть или не быть переводу рифмованным – этот вопрос передо мной не стоял, поскольку рифма в русских стихах, думается, не только формообразующий момент, но и условие их усвоения нашим сознанием. К тому же отсутствие рифмы у Нарекаци в культурном контексте его поэзии не соответствует отсутствию рифмы в русской традиции. Но факт нерифмованного стиха со встречающимися концевыми и внутренними созвучиями подсказал необходимость отодвинуть рифмы на второй план восприятия, поручив им поддерживать строящийся свободно музыкально-ритмический рисунок.

Приём строчного переноса, вернее, то, что являлось бы строчным переносом в стихах, написанных «регулярным» размером, в данном случае указывает на интонационную непрерывность условно делящегося на строки текста. Таким образом, концевые рифмы оказываются внутри двух-, трехстрочного синтаксического периода, становясь не формально, а функционально «внутренними». Вместе с тем концевая позиция сообщает им значение смысловых нажимов одновременно с выразительностью ритмических пауз, интонационно соответствующих «плачу».

* * *

Вторым направлением работы было собственно выявление смыслового стержня оригинала, относительно какового могла бы строиться эстетика перевода.

Анализируя подстрочник главы под углом известной трактовки, я столкнулся с серьезными трудностями. Текст, действительно, изобиловал пресловутыми «темными местами». Совершенно необъяснимой была, к примеру, перемена действующего лица: «я» – «он» – «я» (во 2-ой части главы) и единственно – «он» (в 3-ей части). К случайностям это отнести невозможно. Сверяя известные переводы с подстрочником 30 главы, чтобы найти в них пояснение, я обнаружил – проблема неподдающихся смыслов, встававшая, как видно, и там, решалась не путем выявления, а формально: когда – купированием, а когда – посредством выручающих подстановок. Так в переводе Гребнева изгоняются «он», механически заменяясь на «я». У Миля, напротив, изгоняются «я», заменяясь на «он» при помощи стилевого приема. У Микушевича вообще изгоняются «я» и «он», заменяясь безличной формой.

Разумеется, «темные места» сигнализировали о том, что существенная сторона понимания остается, так сказать, за бортом прочтения, склонного экстраполировать представления нашей реальности, психологию и мировидение на явления прошлого.

К тому же не обошлось без эстетических стереотипов, навязанных изображению верующего и веры. Не укладывавшееся в рамки атеистических штампов гадательно перетолковывалось или же выпадало, восполняясь отсутствующим у поэта лубочно-декоративным набором: «духом лукавым», «карающей десницей», «роковым днем», «райской тишиной», «безгрешными душами» и т.п.

Гуманистическое осмысление не означает повреждения подлинности, в то время как самодовлеющее задание гуманистической трактовки вынуждало взяться за ножницы.

То, что «скорбные песнопения» выражают церковное сознание в диалектике религиозной мысли, понятно уже по факту канонизации. Я стремился выявить адекватное содержание, предположив, что «темные места» подобны захлопнувшим створки озерным моллюскам, вынутым из воды, каковые тотчас раскроются, возвращенные в их жизненную среду. Приемлемой виделась та смысловая версия, где не читавшиеся места прояснились бы сами без какого-либо насилия.

* * *

30 глава представляется мне своеобразной молитвой-проповедью, в которой взятые за основу два библейских стиха: «Горе… грешнику, ходящему по двум стезям» и «Когда он возопиет ко Мне, Я услышу, ибо Я милосерд» – осмысляются в их взаимодействии. Подчиненность «эстетики» идеологическому началу внесла уточнение в понимание «образов», не поэтических в современном значении, а аллегорий – иносказательных выражений конкретного смысла.

Выбранная глава (как и прочие, надо думать) сложный единый смысловой организм. Композиция предельно жестка, я бы сказал – рациональна. В каждой из четырех частей свое содержание, участвующее в раскрытии целого. Соотносятся части парами: 1 и 4 – предстояние перед Богом; 2 и 3 – перед самим собой. Первая пара (1; 4) – ступени к «спасению»: в 1-ой части – взывание к Богу; в 4-ой – надежда на исполнение. Вторая пара (2; 3) – необходимый между взыванием и надеждой путь покаяния: различение (часть 2-я) с собой в ипостаси зла («я» – «он»), осмысление земного удела своей греховной природы и, соответственно, участи прижизненной и «посмертной»; осознание (3-я часть) своей обреченности, невозможности спастись собственными усилиями и посему – абсолютной необходимости взывать к божественному милосердию.

Смысловое действие 30 главы раскрывается следующим образом.

ЧАСТЬ I. «Я» взываю к Богу, чтобы теперь в отношении «меня» исполнилось Его слово, прежде сказанное о неком грешнике, кто, казалось, уже погиб для спасения, но возвратился через раскаяние на «путь истины». «Я» нынче опознаю в «себе» «соучастника названному грешнику», но стремлюсь различиться с «ним», то есть с «собой» в ипостаси зла. «Он», иначе сказать – «моя» же греховная ипостась, предстоящая «моему» свободному взору. Именно актом внутреннего различения «я» становлюсь на путь покаяния. В завершение 1-ой части возникает аллегория покаяния – «плач», которого значимость специально подчеркнута его персонификацией.

ЧАСТЬ II. Здесь во всем драматизме выявлена диалектика отношения «я» и «он». «Я» – это суд над «ним». «Он» – «мой» приговор. «Мне» открывается «его» удел, предопределенный «его» греховной природой – ходить «по двум стезям», одна из которых – не могущее состояться благо, другая – неприкрытое зло. «Двум стезям» соответст-вует изобличающий «его» двояко-порочную природу ряд аллегориче-ских пар. Их завершает «мое» осознание «двух стезей», по коим «он» ходит, как полюсов «моей» обреченности:

Врата видения передо мной: одни для плача,
Другие к заблуждениям ведут…

Этим обусловлены открывающиеся «мне» «две стези» «моей» участи: страдания в настоящем и «будущие» мучения; суд «моей» совести и «Страшный суд»; прижизненное возмездие и «посмертная» кара. Им (стезям «моей» участи – нынешней и «грядущей») соответствуют образные пары (во второй половине данной части), например, «стрелы» (клеймящий позор) – «камни» (казнь); «град» (земные бедствия) – «огонь» (апокалипсическая кара); «плач» – «смерть» и т.д. В этом контексте проясняется смысл завершающей пары:

Два солнца в двух концах света:
Одно несет мрак, другое сжигает.

То есть земное солнце (с наступлением дня) несет «мне», грешнику, мрак отчаяния, и – сжигающее «меня» «солнце» Страшного суда.

ЧАСТЬ III. Без покаяния невозможно спасение. Но и актом предельного раскаяния «он» совершает смертный грех – убивает в себе живое достоинство.

Если рука поднимается для удара,
Он решит, что ударят его…

Подразумевается крайняя степень самоуничижения, преступное попирание «им» своего человеческого «я». В этой части еще не появляется Бог (к тому же – карающий). «Он» обрек себя на прижизненный ад, и в то же время отверг спасение, поелику двоекратным «да» подтвердив, что достоин смерти (как в настоящей, так и в «будущей» жизни)

Книгу прав своих он закрыл,
Надежду ответствовать потерял…

Подобно нераскаявшемуся грешнику, «он», и раскаявшись, так же ходит по «двум стезям» – не могущего состояться блага (освобождения от греха) и безусловного зла (греха против собственного достоинства). Завершается часть «моим» осознанием – невозможно спастись своими силами:

Горе грешнику, ходящему по двум стезям.

ЧАСТЬ IV. Очевидность необходимости взывания к Богу, вне Которого нет добра – суть состоявшееся покаяние. Не приведенное в 1-ой части слово Бога о раскаявшемся грешнике (лишь упомянуто в начале главы) произносится здесь в знак обретения надежды на то, что и ныне оно исполнится:

Когда он возопиет ко Мне – Я услышу, ибо я Милосерд.

Надежда эта даруется «мне» по факту божественной сущности – всеблагой и милосердной, каковая спасительно противостоит любому из проявлений «моей» греховной природы. Уповая на Бога, «я» обретаю

…вдвойне дарованное мне
Твое благословение…

А именно, относящееся к двум «моим» участям – нынешней и «грядущей».

* * *

Не касаясь целого ряда содержательных линий, я описал, как понял, лишь смысловой магистрал 30-ой главы, который, не исключаю, может быть рассмотрен и в других разворотах, но не в сторону недооценки или же упрощения. Важно одно, проблема художественно достоверного перевода впрямую связана с выявлением достоверного смысла, каковой ограждает нас от произвольно-гадательных эстетических версий.

Свобода в выборе изобразительных средств, думается, принципиально необходима, но только в той мере, в какой направлена на адекватное выражение идеи оригинала. Вынутый из контекста религиозной мысли «строительный материал» не представляет «скорбные песнопения», но за внешним правдоподобием художественных аксессуаров оформляет, по сути, стереотипы атеистического, или – шире, индивидуалистического мировидения.

Для каждой эпохи естественно желание усмотреть в гениальном явлении прошлого собственные представления. Но, по-видимому, лишь там, где осмысление (актуальное и органичное для современного восприятия) не повреждает подлинности по существу – дорога к храму Нарекаци.

1986, ред.2003